"Их здесь нет". Военные потери России на Донбассе

Путин втянул российских военных в военное преступление. Ведь на войну с Украиной Россия отправляет своих мужчин безликими и безымянными – и отказывается от них, когда те попадают в плен или погибают.

Об этом в разговоре с "Украинской правдой" рассказывает руководитель Союза комитетов солдатских матерей России Валентина Мельникова.

Для Союза комитетов солдатских матерей история войны России с Украиной началась еще с Крыма. Тогда "положили" наш сайт.

Когда перед референдумом начали перебрасывать войска в восточную часть Крыма, ПВОшников перекидывали, – мы обратились в главную военную прокуратуру и к Путину: что, собственно, происходит?

Если вторая Чечня (Друга російсько-чеченська війна, – УП) у нас была информационно-"герметичной", то война в Украине с точки зрения России закрыта совсем и полностью. И россияне спокойно с этой закрытостью смирились. Вот что удивительно.

В нашей организации знают, что погибших в Украине россиян много – полторы тысячи. Минимум. Знают, что в Украину продолжают отправлять россиян. Нам этого знания достаточно.

Нас не очень волнуют цифры. И один погибший в такой ситуации – уже плохо.

Точных подсчетов по количеству погибших россиян в Украине нет. За историю комитета это уже 6-я война. И никогда никаких данных не было – мы можем только оценивать. Нет никакого способа выяснить сейчас количество погибших.

Вот, якобы в Костроме хоронят погибших десантников. У них там кладбище есть. Но не всех и не всегда там хоронят. Много костромских десантников родом из других городов. Как по такой огромной стране можно что-то выяснить? Никак.

Раньше были страховые документы. В случае с войной в Украине, поскольку все нелегально – "наши товарищи" придумали в конце 2014 года спецподразделение, через которое проходят документы российских военных на оформление страховок. Не через военкоматы – а через это спецподразделение.

И все. Этот момент, когда военкомы знали, кто и где погиб, – тоже закрылся в начале 2015-го года. Поэтому сведений нет.

Я не верю никаким сайтам, которые публикуют какие-то фотки и цифры погибших в Украине россиян. Я представляю себе, что это чистое сочинение.

За историю комитетов солдатских матерей России был единственный случай, когда мы считали поименно.

Во времена первой Чеченской войны, когда в 1995-ом году было первое большое перемирие, Дудаев сказал: мы готовы обменять пленных всех на всех. Тогда Минобороны заявило, что в плену всего 200 человек российских военных. А у комитетов солдатских матерей к тому времени по пленным были списки, к нам обращались родители. У нас был поименный список – 700 человек. Наш коллега поехал к Масхадову в штаб, и они эти списки 700 человек сверили.

Я думаю, что единственные, кто могут назвать какие-то более-менее точные данные потерь – это военные врачи. Это ростовский госпиталь, волгоградский, новочеркасский.

Потери в первой Чеченской войне, например, мы оцениваем так, как нам в свое время говорила военно-полевая хирургия. У них есть соотношения теоретические между потерями воюющих сторон в зависимости от интенсивности и оружия боевых действий.

Мы считаем, что российские потери в Украине составляют не меньше половины от потерь украинской армии. Сколько за три года погибло украинцев? Где-то три тысячи (за офіційними даними Міноборони України – 2652 загиблих українських силовиків за 3 роки війни, – УП).

Тогда полторы тысячи погибших с российской стороны – это минимум. И, значит, почти 5 тысяч раненных, а может быть, и больше.

Выяснить точно не представляется возможным.

Все начнется потом, когда война закончится, когда уцелевшие будут требовать компенсаций. Семьи погибших тоже будут что-то требовать. Тогда будет понятно, что и как.

Вспомните, когда Россия давала какую-то статистику по погибшим на войне? Только в Первую мировую войну. В газете "Русский инвалид" каждую неделю печатали количество раненных, количество погибших, кто, где похоронен пофамильно, в каком госпитале кто лечится.

С тех пор в России никогда ничего подобного не было.

По войне в Чечне не было официальной статистики потерь. Была оценка комитетов солдатских матерей. По первой Чеченской мы говорили о 14,5 тысячах погибших и в три раза больше получивших ранения и травмы. Это была наша экспертная оценка.

В какой-то момент Минобороны заявило свою цифру, но потом это все прикрыли.

Еще один раз российская власть озвучила статистику потерь в 2008-м – когда воевали с Грузией.

Там Панков (Микола Панков, на той час – заступник міністра оборони РФ, – УП) вышел и честно сказал, что у нас 64 человека погибли и 283 раненных.

Но это сделали потому, что война была совсем "в телевизоре", совсем ничего нельзя было скрыть. Ну и, министр обороны и Верховный главнокомандующий были такими, которые считали, что скрывать это не надо.

Медведев (Дмитро Медведєв, президент РФ у 2008-2012 роках, – УП) и Сердюков (Анатолій Сердюков, мінистр оборони РФ у 2007-2012 роках, – УП) это совсем не то, что Шойгу и Путин. Это две принципиально разные системы отношения к своим военнослужащим.

От войн в Чечне и Афганистане война с Украиной отличается тем, что это военное преступление. Государство отправляет своих военнослужащих обезличенными. На них не распространяются международные пакты, не распространяется Женевская конвенция (Женевські конвенції були прийняті в 1949 році, вони захищають поранених солдатів і військовополонених, – УП).

Так унизить своих военнослужащих – такого у нас не было. В принципе, все войны были легальные. Даже когда отправляли в Испанию, с Франко воевать (війна в Іспанії 1936-1939 років, – УП) – у них хоть что-то было, хоть чужие документы. И когда они возвращались, был хоть какой-то статус.

В Украине Путин втянул армию в действия, которые могут выполняться только диверсионными спецподразделениями, военнослужащие которых сознательно идут на это, у них такие обязанности. Если диверсанты возвращаются живыми, от них начальники не открещиваются, потому что это другой статус.

А когда бросают армию – получается, что это заведомо преступные действия военного командования.

В комитеты солдатских матерей сейчас обращаются только единицы. И это настораживает.

Пример. Июль 2014 года. Мальчишки-новобранцы, три месяца отслужили. Их отправили в лагерь под Ростовом. Там какой-то подполковник собрал их всех, около 250 человек, и сказал: вы у меня сейчас все подпишите контракты, мы вас отправим в Украину, а кто не подпишет, тому мы что-то устроим.

5 ребят смогли позвонить домой. Их родственники к нам обратились: что делать? Я говорю: поезжайте, забирайте – в Чечню на войну ехали, забирали. "Ой, а как же я поеду, а как же я это сделаю?.."

Я просто остолбенела от таких разговоров. Это говорили люди, живущие недалеко от Ростовской области. Я была просто ошарашена.

Мы, конечно, шум подняли, эту группу ребят прикрыли.

Еще случай. Солдат на контракте, служил в Таджикистане, поехал в Тобольск на месяц в отпуск. После отпуска поехал не в воинскую часть, а на Донбасс, где примерно через год погиб.

Матери позвонили, встретили ее в Ростове люди в военной российской форме, отвезли под Новоазовск (українське місто за 30 км від Маріуполя, на окупованій території, на кордоні з РФ, – УП). Там парня похоронили. А теперь мать хочет похоронить его дома. Судя по ее словам, на кладбище в Новоазовске достаточно много могил – значит, это достаточно большие потери.

На этого парня с Тобольска еще уголовное дело завели – за самовольное оставление части.

Когда он погиб, его матери сказали: ступайте, мамаша, он не военнослужащий, он военный преступник. И никто тебе ничего не должен, никаких выплат.

Когда к нам обращаются контрактники, я всегда предупреждаю: ребята, будут вас отправлять в Украину, – имейте в виду, что вы будете никто и звать вас никак, никто за вас не отвечает, и вообще вы будете военными преступниками.

Вести какую-то пропаганду бесполезно. Эти люди не предвидят плохого. Только когда что-то произошло, они начинают беспокоиться.

К нам обратился парень. Написал: я воевал на Донбассе, у меня есть георгиевский крест "Донецкой республики", прислал фото с сопроводительной бумажкой. И пишет: "На меня завели уголовное дело и присудили год колонии. Когда я сказал, что у меня георгиевский крест, то прокурор ответил судье: "Вот, вы же видите, он воевал там как наемник, он же опасен для общества, надо посадить его в тюрьму".

Вот такие истории. Этим людям что-то обещали, у них есть ложное понимание, что они что-то "важное" делали.

Путину, как КГБшнику удалось настолько законсервировать эту историю, и народ так легко на эту консервацию поддался, – что получаются совершенно немыслимые истории.

Когда мы консультируем кого-то, мы объясняем: Россия воюет в двух государствах – Украине и Сирии.

Какая может быть рекомендация российским парням, чтоб они не попадали на войну в Украину?

Рекомендация может быть дана человеку, у которого есть мозги. А если у человека мозгов нет, то никаких рекомендаций ему дать нельзя.

Они все под каким-то гипнозом. Когда их вербуют военкоматы, им обещают, что можно деньги заработать. Никто им не говорит, что они будут военными преступниками. Никто не говорит, что они уходят туда безличными, анонимными, и что всем будет потом плевать на них, на их семьи.

Некоторым и советов не надо. Нормальный человек с нормальной головой понимает, что он не может, не должен и не имеет права ехать в Украину.

Как это, без формы, без документов, без жетона смертника?

С 2014-го года у нас ни в одной организации – ни единого обращения по поводу пленных. Их родственникам не к кому обратиться.

Может, они к кому-то обращаются, а их "посылают", и они уходят. Вместо того чтоб прийти в комитет солдатских матерей.

Это очень тяжелая история. Это какое-то тяжелое психическое отклонение людей. Никакие инстинкты не работают: ни родительские, ни супружеские. Всем абсолютно безразлично. Ужасно. Мы к такому не привыкли.

Вот еще история. Одного пленного, 19-летнего Петра Хохлова (рядовий 9-ї окремої мотострілкової бригади РФ, – УП) начал искать брат. Он увидел в 2014 году ролик на ютубе, как Петя в плену дает показания.

Брат не побоялся, обратился к ФСБшникам. Они его послали. Обратился к военным. Они его послали. Тогда он нашел журналистов, а журналисты уже нашли нас. И вот, мы долго-долго выковыривали Петю и еще одного парня.

Россия их не забрала. Их 19 сентября 2015-го обменяли и оставили в Луганске. Документов нет, имени нет, никаких позывных нет. Как они вернутся домой?

Если они сами не засуетились, если их никто не ищет– то их оставляют на Донбассе. Эти два парня хотели вернуться. Мы их вернули.

В Запорожье есть одна из наших первых организаций, которая создавалась еще в 1989 году. Там в комитете пожилые женщины, у которых дети погибли еще в советской армии.

Звонят эти женщины мне, говорят: "Давай проведем Марш мира". Я отвечаю: "Хорошо, и кого мы с тобой будем просить о мире?" Она говорит: "Порошенко". – "Нет, ребята, Порошенко и так войны не хочет.

А Путина я просить не буду, потому что это совершенно бессмысленное занятие".

Каждый раз, когда у нас в комитете появляется история с участием в войне в Украине, мы всегда пишем письма, пытаемся чего-то добиться от власти. Но...

Понимаете, я так давно работаю в комитете солдатских матерей, так много прожила сначала в Союзе, потом в России, что я понимаю, когда имеет смысл что-то делать. Зная Путина и зная его советников, понимаю, что сейчас обращаться с этим политически и систематически бесполезно.

Заявления – это не тот способ влияния, который сейчас работает.

Для нашего комитета первая война была – это Нагорный Карабах.

Все ездили. И депутаты ездили, и родители ездили, и наши женщины комитетские ездили. Все волновались, что там делается. Я уже не говорю про Чечню. До 2002 года народ ездил туда, искал, чеченцы сами сообщали. Все понимали, что происходит.

А с войной в Украине такого нет.

За время, прошедшее после Чеченских войн, сменилось поколение. Родители тех, кто был в Чечне – это поколение старше. Им тогда было около 40 лет. У нас был драйв, мотивация. Поскольку люди начали обращаться к нам в комитет, и мы смогли помочь их организовать – они понимали, что это возможно: найти парня, что-то сделать.

Мы им помогали – но они сами приходили к нам, что-то спрашивали.

А эти, нынешнее поколение матерей российских военнослужащих, – даже не приходят...

Может, те, кто уезжает воевать, своим матерям ничего не говорят? С другой стороны, у офицеров есть жены, дети. И что, они жене тоже не говорят, что поехали воевать в Украину? Такого у нас не было никогда.

У нас даже по Афгану пытались что-то сделать, кого-то уберечь от армии.

У меня такое ощущение, что это такой инфантилизм. Мягко говоря. Психиатрический диагноз. Психиатры согласны со мной, что это действительно какое-то социальное слабоумие. И об этом писали, и пишут.

Более того, эта тема возникала лет 15 назад в педагогическом сообществе – что родители ведут себя как подростки, они не берут на себя ответственности никакой. Они не предвидят последствий.

Вот сейчас ко мне приходит призывник с родителями. Приносят документы: больной, по закону не годен. А мама говорит: да ладно уже, год как-то послужит. Я говорю: у него дыра в сердце, как он у тебя послужит?!..

Кроме как дебильностью, я это не могу назвать.

Я не знаю, как украинская власть относится к своим военным. Но меня очень тронуло, что когда люди начали погибать, то гибель каждого как-то отмечается. Вот эти портреты, которые висят в церкви... Это очень трогает.

У вас понятно, что люди воюют и погибают за свою страну.

А у нас за 25-летнюю историю нашего комитета такого ни разу не было. Войны неправильные ведем.